ekaterinaniy
Well-known member
- 20 Июн 2022
- 1,053
- 27
Житков Б.С. «Морские истории»
«Шквал».
Б. С. Житков
— Провались он совсем и с своей черепицей вместе! — ругался матрос Ковалев. — Этакую тяжесть на палубу валит!
— Ладно, сейчас кончаем, еще только тысяча осталась, — прохрипел старик боцман, размазывая красную черепичную пыль по потному лицу.
Жара стояла несносная, был самый разгар южного лета.
Отправитель черепицы с хозяином судна спорили в каюте, и было слышно на палубе, как грек-хозяин кричал:
— Понимаешь ты, я рискую: судно перевес будет иметь, самая тяжесть сверху, а ты не хочешь прибавить гривенник за тысячу!
— Ведь близко, капитан, два шага, погода хорошая, — пищал отправитель со слезой в голосе, — ведь через два часа на месте будете! Прибавлю пятак, уж куда ни шло.
— Продаешь нас за пятак, — бубнил на палубе матрос Ковалев, укладывая рядами черепицу, — рванет хороший ветерок, и амба: ляжем парусами на воду.
— Да что вы, что вы? — испуганно сказала стоявшая подле женщина. Она держала за руку девочку лет восьми. Девочка вертелась и, запрокинув голову, разглядывала высокие мачты и реи судна.
— А очень просто, — серьезно сказал Ковалев и, остановясь на минуту, сердито взглянул на женщину. — Он, не то нас, он и внучку не жалеет, — и Ковалев кивнул головой на девочку. — Вот подите, скажите ему.
— Да разве ему скажешь?.. — прошептала женщина и еще ближе прижала к себе девочку.
А матросы валили и валили черепицу, укладывали рядами и досками укрепляли ряды.
Боцман глядел на их работу и покачивал головой, что-то про себя соображая. Потом взглянул на небо, прищурился и перевел взгляд на горизонт.
Море гладкое, без морщинки, как масло, лоснилось на солнце и тоже, казалось, еле дышало от нестерпимого зноя.
— Мертвый штиль, — сказал боцман. — Ух как бы не сорвалась ночью погода.
— Ничего, ничего, — затараторил хозяин, выходя из каюты, — бриз, бриз будет, хорошо пойдем. Веселей шевелись! — крикнул он матросам и побежал по палубе зачем-то нагонять отправителя.
Наконец кончили погрузку. Судно «Два друга» оттянулось на середину порта. Ждали ветра. Солнце зашло, а жара не спадала. Все пятеро матросов стояли у борта, курили и сплевывали в воду. В порту зажглись огоньки, и красным глазом вспыхнул на рейде маяк. Красной змеей извивалось его отраженье в воде.
— А это что у тебя в ящике, Настя, куклы? — спросил Ковалев девочку.
Большой ящик стоял на палубе у борта, и девочка поминутно в него заглядывала через дверцу вверху.
— Нет, зайчик живой, — ответила Настя с гордостью.
— Да ну? — сказал Ковалев и запустил в ящик руку. Он вытащил за уши большого зайца. Девочка закричала и потянулась руками. Но она сейчас же успокоилась: матрос ловко посадил зайца на руки и стал бережно гладить своей огромной ладонью.
— Вот и жаркое, — сказал подошедший сзади матрос Дмитрий.
Настя испуганно поглядела на Дмитрия и перевела глаза на Ковалева.
— Не дадим, не бойся! — сказал матрос. — Это он шутит.
— А если буря будет? — спросила девочка, — страшная-престрашная, заиньку захлестнет волной?
— Мы его тогда в каюту к деду занесем, — утешал ее Ковалев.
— Ковалев! — раздался голос хозяина, — Дмитрий! Шлюпку на палубу!
Ковалев быстро сунул зайца обратно в ящик и пошел исполнять приказанье.
Настя теперь не отходила от Ковалева. Ей казалось, что Ковалев главный:
такой громадный и за зайчика заступился.
Шлюпку вытащили и вверх дном уложили на палубе поверх черепицы.
Вот жарким дыханьем пахнул с берега бриз. Судно ожило. Все зашевелились. Матросы взялись за коромысло ручного брашпиля и, поругиваясь и отдуваясь, выкатили якорь. Поставили паруса, и «Два друга» медленно прокатилось в ворота порта. Бриз усилился и ходко гнал судно вдоль берега.
Вот уже далеко за кормой остался красный глаз маяка. Усталые люди спешили в койки.
Ковалев стоял на руле.
— Смотри, Гришка, за ветром! «Ненадежная погода», —говорил ему боцман.
Старик поглядывал за борт, стараясь на глаз определить ход судна.
— Чуть что, буди меня, Коваль, — сказал он, оглядывая небо и паруса. — Дойдем до мыса, непременно разбуди. Я пойду, сосну.
И боцман зашагал усталыми ногами к кубрику.
Ковалев остался один. В отворенный люк хозяйской каюты он видел, как грек что-то писал в засаленной счетной книге.
Обе пассажирки спали тут же на узкой койке. Настя улыбалась во сне.
«Эта зайца своего видит, — подумал Ковалев, — а дед все пятак: считает».
В это время ветер вдруг прервал свое дыханье, судно выпрямилось, перевалилось на другой борт и стало качаться тяжелыми и широкими размахами.
Но снова подул с берега бриз, и судно, прилегши на правый борт, побежало по-прежнему.
Ковалев беспокойно оглянул горизонт. Справа всходила полная луна. Ее диск двумя узкими полосками перерезывали облака. Небо посветлело, и на нем темным силуэтом вырисовывались паруса судна. Но Ковалев не отрывал глаз от той части горизонта, откуда выплывала луна. Он стал следить за облаками и ясно увидал теперь, что они идут навстречу ветру, подымаясь из-за горизонта вместе с луной.
Бриз усилился, и судно побежало быстрей. Ковалеву казалось, что оно
спешит скорее в порт, как конь тянется к дому, чуя опасность. Теперь рулевой весь напрягся и чутко прислушивался. Вдруг его ухо уловило какой-то шум, как будто отдаленный гул толпы. Шум приближался, усиливался и скоро обратился в яростный рев.
— Хозяин, — закричал Ковалев, — шквал идет с подветра!
Грек оглянулся.
— Тридцать девять и сорок пять, тридцать девять и… ах, черт! — сказал он и опять повернулся к столу.
Ковалев опрометью бросился к кубрику.
Шум рос. Теперь уже казалось, что бешеная толпа с ревом несется на судно.
— Хлопцы, хлопцы! — заорал Ковалев в люк. — Шквал идет!
Сонное лицо боцмана показалось из люка.
— Чего орешь? — бормотал он спросонья.
— Шквал! — крикнул Ковалев, нагнувшись к самому уху старика. — Все наверх!
Но он не успел кончить, как резкий порыв ветра налетел на судно, выстрелом рванул по парусам, и «Два друга» стремительно повалилось на левый борт. Ковалев не удержался на ногах и полетел в люк, увлекая за собой по трапу боцмана. На палубе загрохотала, зазвенела черепица, гулко стукнула о борт покатившаяся шлюпка, что-то трещало, лопалось и стонало, казалось, все судно рассядется надвое; волной хлынула вода в люк кубрика.
Шквал сделал свое дело и понесся дальше.
Все это совершилось мгновенно, никто не успел опомниться и что-нибудь сообразить. Сонные люди попадали с коек. Послышалась испуганная ругань, проклятья. В темной тесноте, по колено в воде, обезумевшие люди барахтались, наступали друг на друга, выли, ругались и молились. Ушибались об упавшие сундуки, путались в мокрых одеялах, давили друг друга, в ужасе, в смертельном страхе ища дорогу к выходу. А выхода не было.
— Стой! — вдруг покрыл все голоса окрик Ковалева. Обезумевшие люди на мгновенье замолчали, и стало слышно, как спокойно плещет вода в борт опрокинутого судна.
— Нас перекинуло, — сказал Ковалев, воспользовавшись минутой молчанья, — мы не пошли подзаныр*: вон как зыбь в борт бьется.
* На дно, под воду.
— Давай топор, — крикнул матрос Христо, — руби дно!
Все бросились искать топор. Но это было нелегко в этом мокром хаосе.
Руки судорожно хватались в темноте за всякую палку, принимая ее за ручку топора. Мешал двигаться висевший сверху привинченный к палубе стол, тряпье, мокрые подушки, путавшаяся в ногах веревка.
— Есть, есть! — закричал Дмитрий, ухватив наконец топор.
— Повыше, повыше рубайте, — молил боцман, — вот тут!
Но в темноте никто не видал, куда он показывал. Вмиг сломали ящик-койку, которая преграждала путь к борту.
Ковалев взял ощупью из рук Дмитрия топор.
— Рубай, рубай скорее, Гришка! — кричали люди. Все знали силу Ковалева.
Топор застучал, щепки летели и били в лицо, но все старались протиснуться ближе.
— Давай мне! — крикнул Христо, заметив, что Ковалев устал.
И так, передавая топор из рук в руки, люди по очереди, что было силы, колотили топором, попадая в нарубленное место.
А опрокинутое судно плавало: находившийся внутри воздух не успел выйти, так внезапно его перевернуло. И этот-то воздух и держал судно на поверхности.
В кубрике становилось заметно душно. Запыхавшиеся люди часто дышали и спешили прорубить выход на волю к свежему воздуху. Они боялись задохнуться и каждую минуту думали, что вот-вот судно начнет погружаться под воду.
Ковалев рубил в свою очередь. Он бил топором из последних сил и слышал по звуку, что немного уже оставалось. Сейчас будет дыра. Вот она. Лунный свет пробивался звёздочкой сквозь маленькое отверстие. Ковалев перевел дух и хотел крикнуть товарищам, что уже виден свет. Он слышал тонкий свист прорвавшегося через дырку воздуха. Ковалев приставил к дыре мокрый палец: нет, из дыры не дуло. Куда же идет воздух? Ковалев понял, что воздух не входит в каюту. А ведь слышно, как он идет! Значит, вон из каюты выходит воздух?.. И вдруг все сообразил. Их каюта, как опрокинутый вверх дном пустой стакан: если его пихать в воду, то воздух в стакане не даст войти воде. Но если в дне такого стакана сделать дырку, то воздух уйдет через нее, и весь стакан заполнит вода.
— Дай топор! — кричал Дмитрий.
Он шарил в темноте руки Ковалева.
— Да давай же скорей! — кричали кругом.
Но Ковалев быстро схватил плававшую под ногами щепку и забил ею отверстие.
— Стой, хлопцы! — кричал Ковалев. — Не руби!
Дмитрий вырвал из его рук топор. Ковалев знал, что Дмитрий сейчас ударит, и поймал его за руку.
— Стой! Ударишь — пропали все!
— Рубай! — кричал боцман.
— Нет! Воздух уйдет! — выкрикивал Ковалев, удерживая руку Дмитрия, — вода снизу через люк напирает… ее воздух сюда не пускает… Дыра будет… потонем, как мыши… Сюда вода зайдет.
Все замолчали.
— Вот! — Ковалев выдернул на время щепку из отверстия и, поймав в темноте чью-то руку, поднес ее к дырке.
— Верно! — сказал голос боцмана.
— Все одно, рубай! — кричал Христо.
— Хлопцы, — сказал Ковалев, и все почувствовали, что он что-то важное скажет, и замолкли, — сейчас на воле будем. Вот он люк, я ногой нащупал.
Давай веревку, я поднырну, а вы по веревке за мной.
Христо торопливо стал совать ему в руку конец веревки. Ковалев сорвал с себя мокрую одежду, быстро сделал на конце веревки петлю, надел ее через плечо и исчез под водой. Бьет проклятая веревка по ногам, мешает плыть; обо что-то острое ткнулся Григорий головой, помутилось на минуту в мозгу, но он все гребет руками. Вот он борт — Ковалев стукнулся в него теменем. Не хватает воздуху — хоть водой дохни. А там внизу чуть светлей: это пробивается лунный свет через воду. Сбросить бы петлю — вмиг на воле. Но Ковалев изо всей силы дернул веревку к себе и нырнул под борт. Вот уж на той стороне. Оттолкнулся из последних сил ногами от борта — грудь рвется, горло сжимает, вот-вот дохнет водой.
— Ну, на воле! Вот дохнул-то! — Огляделся Ковалев. Уж поднявшаяся луна ярко освещала спокойное море. Легкий ветер тянул к берегу. Как брюхо огромного чудовища, чернело дно опрокинутого корабля. Обломки мачт и реи с парусами плавали тут же на оборванных снастях. Ковалев подплыл к рее и закрепил на ней свою петлю. Держался за рею и только дышал. Он сейчас ни о чем не думал, а глотал воздух, цену которому узнал только теперь.
Странно было думать, глядя на огромный опрокинутый корпус судна, что там внутри копошатся и рвутся на волю живые люди.
Через несколько секунд показалась на поверхности воды голова Христо, а за ним вынырнули остальные. Шлюпка, полная воды, но целая, плавала неподалеку, запутавшись в снастях. Матросы подплыли к ней.
Ковалев направился на обломке реи к корме, откуда раздавались глухие удары.
— Рубят, ей богу, рубят! — крикнул Ковалев.
Матросы как попало отливали воду из шлюпки и не слушали.
Ковалев достал конец веревки из воды, сделал опять петлю, надел по-прежнему через плечо и нырнул под судно. Нащупал под водой люк в хозяйскую каюту.
А там и в самом деле рубили. Хозяин-грек отчаянно работал топором, силясь прорубить выход через дно.
Все вздрогнули в капитанской каюте, когда услыхали голос Ковалева.
— Брось рубить! Пропадешь! — кричал он греку и хотел впотьмах схватить его руку.
— Оставь! — заорал грек. — Убью!
Ковалев наскоро закрутил свою петлю за стол.
В темноте он нащупал женщину. На руках у нее Настя.
— Давай девочку, а сама за нами по веревке — ныряй под судно.
— Ой, ой! — закричала женщина. Но Ковалев вырвал из ее рук девочку, сгреб под мышку. Одной рукой зажал ей рот и нос, а другой взялся за веревку.
Перебирая веревку одной рукой, он вынырнул с Настей около реи.
Матросы подплывали на шлюпке, пробираясь между обломками снастей. Вслед за Ковалевым вынырнула и женщина.
Все уселись в шлюпку.
Удары изнутри корабля все яснее и яснее слышались, прерывались на минуту — Видно, старик переводил дух — и снова гукали в дно.
— Могилу себе рубает, — сказал Ковалев. — Дорубится и поймет.
Шлюпка стояла у борта, откуда слышались удары.
Все молчали и ждали. Вот уж совсем близко бьет топор.
— Заткни дырку, могилу себе рубаешь! — кричал Ковалев. Христо что-то часто кричал по-гречески.
— Ныряй, хозяин, под палубу! — кричал Дмитрий.
Но старик или не понимал, или не слышал: рубил и рубил.
И вдруг послышался свистящий вздох. Это из невидимой дырки выходил воздух.
Удары топора бешено забарабанили по борту. Мелкие щепки летели наружу.
— Ай-ай, дедушка, дедушка! — крикнула Настя.
Вдруг стук сразу оборвался. С минуту все в шлюпке молчали.
— Ну, аминь, — сказал Ковалев, — пропал старик.
Женщина вдруг вскочила, вырвала из рук Дмитрия черпак и в отчаянии застучала по дну судна. Ответа не было.
— Отваливай! — скомандовал Ковалев.
Шлюпка отошла. Легкий ветер гнал ее к берегу и помогал гребцам.
— Чего ты, Настя? — спросил Ковалев.
Девочка плакала.
— А заинька, где заинька?
Не плачь, — утешал матрос, — мама другого купит.
Шлюпка медленно двигалась, гребли чем попало: весла пропали, их не нашли.
— Вон, вон что-то! — вдруг крикнула Настя.
Все поглядели, куда указывала девочка. Черное пятно маячило на воде справа.
Подошли. Ящик плавал, слегка погрузившись в воду. Ковалев засунул руку и достал мокрого, но живого зайца.
— Заинька, вот он, заинька! — крикнула Настя и стала заворачивать зайца в мокрый подол.
— Вот ведь: скотина бессмысленная спаслась, а человек пропал, — сказал Дмитрий и оглянулся на блестевшее на луне осклизлое брюхо корабля.
Гребцы налегли: всем хотелось поскорее уйти от погибшего судна. Каждому чудилось, что грек еще стучит топором по дну.
Через час шлюпка с пассажирами пристала к берегу.
Все невольно оглянулись на море. Но там уже не видно было опрокинутого судна.
«Компас».
Б.С. Житков.
Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами набит — стать негде. Придет пароход — вся команда высыпет на берег, и остается на пароходе один капитан с помощником, механики.
Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили. А пароходчики не сдавались — посидите голодом, так небось назад запроситесь! Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал. Вполголода сидели моряки, а не сдавались.
Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат.
Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет?
Алешка Тищенко говорит:
— Нет. Не сдадутся пароходчики, ничто их не возьмет. У них денег мешки наворочены. Мы вот чай пустой пьем, а они…
Подумал и говорит:
— А они — лимонад.
А Сережка-Горилла рычит:
— Кабы у них с этого лимонаду пузо не вспучило. Тридцать дней хлопцы держатся, пять тысяч народу на бульваре всю траву задами вытерли.
А Тищенко свое:
— А им что? Коров на твоем бульваре пасти? Напугал чем!
И ковыряет со злости стол ножиком.
Тут влетает парнишка.
Вспотелый, всклокоченный.
Плюнул в пол, хлопнул туда фуражкой, кричит:
— Они здесь чай пьют!..
— Лимонад нам пить, что ли? — говорит Тищенко и волком на него глянул.
А тот кричит бабьим голосом:
— Они чай пьют, а с «Юпитера» дым идет!
Тищенко:
— Нехай он сгорит, «Юпитер», тебе жалко?
— С трубы, — кричит, — с трубы дым пошел!
Тут мы все встали, и Сережка-Горилла говорит:
— Это не дым идет, а провокация.
Парнишка плачет:
— Черный! Там дворники под котлами шевелят. Пошли!
Выскочили мы, пошли к «Юпитеру».
Верно, из пароходной трубы шел черный дым, а кругом — и на сходне, и на пристани, и на палубе — кавалеры в черных тужурках. Рукава русским флагом обшиты, и на поясе револьверы. Не подойти.
— Союзники русского народа, — объясняет парнишка.
Будто мы не знаем, что такое «союз русского народа» — полицейская порода.
Когда мы на бульвар пришли, только и разговору, что про «Юпитер». Стоит народ, и все на дым смотрят.
Взялся капитан с дворниками в рейс пойти, сорвать матросскую забастовку. Капитан — из «русского народу», и охрану ему дали: двадцать пять человек. Дворники не дворники, а уголь шевелят здорово. На руль помощников капитан поставит, в машину — механиков…
— Очень просто, что снимутся, — говорит Тищенко, — а в Варне заграничную команду возьмут — и пошел.
Сережка вдруг оскалился, говорит:
— Не пустим!
— Ты ему соли на корму насыпь, — смеется Тищенко.
— Знаем, как насолить, — говорит Сережка. — Пойдем… — И толкает меня под бок.
Вышли мы из толпы.
Сережка мне говорит:
— Ты не трус?
— Трус, — говорю.
Он помолчал и говорит:
— Так вот, приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около трапа тебя ждать буду. И никому — ничего.
Пальцем помахал и пошел прочь.
Чудак!
Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят, и от пристани на воду густая тень ложится — ничего не видать под стенкой.
Дошел до трапа, на ступеньках сидит Сережка-Горилла. Сел я рядом.
— Что, — спрашиваю, — ты, дурак, надумал?
— Полезай, — говорит, — в тузик вон у плота, дорогой обмозгуем.
Рассмотрелся, вижу плот и тузик.
Пошел я по плоту, — не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как на доску, и полетел в воду. Самому смешно: шинель вокруг меня венчиком плавает, и я — как в розетке.
А вода весенняя, холодная.
Я в туз. Пока вылез, хорошо намок.
Разделся я до белья — и холодно и смешно. Стал грести, согрелся.
— Ну, — говорит Серега, — начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на
«Юпитере» путевой компас из нактоуза выверну и тебе в мешке спущу.
— А как подойдем? Трап ты спросишь у охранников?
— Нет, — говорит, — там угольная баржа о борт с ним стоит, какого-нибудь дурака сваляем.
— Сваляем, — говорю.
И весело мне стало. Гребу я и все думаю, какого там дурака будем валять. Как-то забыл, что «союзники» там с револьверами.
А Сережка мешок скручивает и веревку приготавливает.
Обогнули мол. Вот он, «Юпитер», вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица.
Гребу смело к пароходу.
Вдруг оттуда голос:
— Кто едет?
Ну, думаю, это береговой, — флотский крикнул бы: «Кто гребет?»
И отвечаю грубым голосом:
— Та не до вас, до деда.
— Какого деда там? — уж другой голос спрашивает.
А на такой барже никакого жилья не бывает, никаких дедов, и всякий гаванский человек это знает.
А я гребу и кричу ворчливо:
— Какого деда? До Опанаса, на баржу, — и протискиваю туз между баржой и пароходом.
Сережка окликает:
— Опанас! Опанас!
С парохода помогают:
— Дедушка, к вам приехали!
Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошел в нос. А нос палубой прикрыт.
И говорю громко:
— Дедушка, дедушка, это мы. Какой вы, к черту, сторож! Вас палкой не поднять, — и шевелю уголь ногой.
Смотрю — и Сережка лезет ко мне.
Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю:
— Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами.
Сережка, дурак, смеется. А с парохода говорят:
— Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим.
И затопали по палубе.
Сережка говорит мне:
— А дурак ты, дедушка, ей-богу, дурак!
Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут.
Я скорей к ним.
К мокрому белью уголь пристал — самый подходящий вид у меня сделался, это я уже при фонаре заметил.
Сидим мы с фонарем под палубой и вполголоса беседуем.
Я все шамкаю.
— Лезь, — шепчет Серега, — в туз, а как уйдут с борта — стукни чуть веслом в борт.
Я полез в туз.
Вдруг Серега громко говорит:
— Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка?
А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза:
— В носу, в носу вода!
— Так заткни, чтоб не вытекла! «Не тебя спрашивают», —говорит Серега.
На борту засмеялись. А Серега зашагал по углю в корму. Потом вернулся.
Опять прошел на корму, и все смолкло.
Смотрю — один только человек остался у борта.
— Эй, — говорит, — фонарь-то потом верните.
И отошел. Стало тихо.
Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу.
Бережно, но четко: стук!
И тут заколотилось у меня сердце.
Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца своего, ничего не слыхал.
Глянул вверх — через щели в барже светит фонарь.
Прошел человек по палубе.
Перегнулся через борт и спрашивает, как начальник:
— Это что за лодка?
А я чувствую, что скажу слово — голос сорвется. Молчу.
Он опять. Крикнул уже:
— Что это за лодка? Эй, ты!
Тут ему кто-то из ихних ответил:
— Это сюда, на баржу, к старику, свои приехали.
— Ага, — говорит и отошел.
Опять стало тихо. Я уж вверх не гляжу, смотрю по борту парохода.
Вдруг что-то вниз ползет серое по черному борту.
Я замер. Дошло до воды — стало.
Мешок.
Вся сила ко мне вернулась.
Не брякнул я, не стукнул. Протянулся тузом по борту вперед, ухватил мешок — здорово тяжелый — и осторожно опустил в туз.
В это время туз качнуло; глянул — Сережка уже стоит на корме.
Он по той же веревке слез, на которой и мешок опустил.
Я взялся за весла и стал потихоньку прогребаться вперед.
В это время с парохода кто-то крикнул:
— Эй, дед, фонарь давай! Заснул?
И мы слыхали, как кто-то спрыгнул на баржу.
Я чуть приналег посильнее.
Фонарь стал метаться по барже.
На пароходе закричали, заголосили.
Бах, бах! — щелкнули два выстрела.
— Эх, навались!
Мы уже огибали мол.
Сережка оглянулся и сказал:
— Шлюпка за нами — навались!
Я рванул раз, два — и правое весло треснуло, я повалился с банки.
Вскочил, смотрю — Сережка гребет по-индейски обломком весла; как он успел на таком ходу ухватить обезьяньей хваткой обломок весла — до сих пор не пойму.
Мы завернули за мол в темную полосу под стенкой и забились между большим пароходом и пристанью, как таракан в щель.
Мы видели, как из-за мола вылетела белая шлюпка.
Гребли четверо. Гребли вразброд, бестолково.
Орали и стреляли.
Через полчаса мы прокрались под стенкой к своей пристани.
Наутро пришли мы с Серегой на бульвар.
Еще пуще раздымился «Юпитер».
— Снимается, снимается анафема, — говорит Тищенко. — Капитан там аккуратист — все уж в порядке.
А тут сбоку подбавляют:
— Лиха беда начать — все пароходы вылезут. Наберут арапов, охрану поставят — и айда. Завязывай!
Тут какой-то вскочил на скамейку и начал:
— Товарищи! Не надо паники. Сотня арапов весны не делает, — и пошел и пошел.
А мы с Сережкой переглядываемся.
Снялся «Юпитер». Вышел из порта.
Ну, думаю, через полчаса пойдет капитан курс давать, глянет в путевой компас…
Погудел народ и приуныл. Сели на землю и трут затылки шапками. Всем досада.
Мы с Сережкой ушли, так никому и слова не сказали.
Зашли в трактир, чаем пополоскались.
Дружина прошла строем, что на охране парохода была.
Серьезно идут, волками по сторонам смотрят.
Часа три прошло.
Вдруг вой с бульвара, да какой! Ну, думаем, полиция орудует на бульваре.
Бросились бегом.
Смотрим — все стоят, в море смотрят и орут.
А это «Юпитер» идет назад в порт. Увидал его народ, вой поднял.
А Серега мне говорит:
— Смотри же, ни бум-бум, чтоб никто ничего!
Я так до сего времени и молчал.
Ну, теперь уж и сказать можно…
Скачать текст
«Шквал».
Б. С. Житков
— Провались он совсем и с своей черепицей вместе! — ругался матрос Ковалев. — Этакую тяжесть на палубу валит!
— Ладно, сейчас кончаем, еще только тысяча осталась, — прохрипел старик боцман, размазывая красную черепичную пыль по потному лицу.
Жара стояла несносная, был самый разгар южного лета.
Отправитель черепицы с хозяином судна спорили в каюте, и было слышно на палубе, как грек-хозяин кричал:
— Понимаешь ты, я рискую: судно перевес будет иметь, самая тяжесть сверху, а ты не хочешь прибавить гривенник за тысячу!
— Ведь близко, капитан, два шага, погода хорошая, — пищал отправитель со слезой в голосе, — ведь через два часа на месте будете! Прибавлю пятак, уж куда ни шло.
— Продаешь нас за пятак, — бубнил на палубе матрос Ковалев, укладывая рядами черепицу, — рванет хороший ветерок, и амба: ляжем парусами на воду.
— Да что вы, что вы? — испуганно сказала стоявшая подле женщина. Она держала за руку девочку лет восьми. Девочка вертелась и, запрокинув голову, разглядывала высокие мачты и реи судна.
— А очень просто, — серьезно сказал Ковалев и, остановясь на минуту, сердито взглянул на женщину. — Он, не то нас, он и внучку не жалеет, — и Ковалев кивнул головой на девочку. — Вот подите, скажите ему.
— Да разве ему скажешь?.. — прошептала женщина и еще ближе прижала к себе девочку.
А матросы валили и валили черепицу, укладывали рядами и досками укрепляли ряды.
Боцман глядел на их работу и покачивал головой, что-то про себя соображая. Потом взглянул на небо, прищурился и перевел взгляд на горизонт.
Море гладкое, без морщинки, как масло, лоснилось на солнце и тоже, казалось, еле дышало от нестерпимого зноя.
— Мертвый штиль, — сказал боцман. — Ух как бы не сорвалась ночью погода.
— Ничего, ничего, — затараторил хозяин, выходя из каюты, — бриз, бриз будет, хорошо пойдем. Веселей шевелись! — крикнул он матросам и побежал по палубе зачем-то нагонять отправителя.
Наконец кончили погрузку. Судно «Два друга» оттянулось на середину порта. Ждали ветра. Солнце зашло, а жара не спадала. Все пятеро матросов стояли у борта, курили и сплевывали в воду. В порту зажглись огоньки, и красным глазом вспыхнул на рейде маяк. Красной змеей извивалось его отраженье в воде.
— А это что у тебя в ящике, Настя, куклы? — спросил Ковалев девочку.
Большой ящик стоял на палубе у борта, и девочка поминутно в него заглядывала через дверцу вверху.
— Нет, зайчик живой, — ответила Настя с гордостью.
— Да ну? — сказал Ковалев и запустил в ящик руку. Он вытащил за уши большого зайца. Девочка закричала и потянулась руками. Но она сейчас же успокоилась: матрос ловко посадил зайца на руки и стал бережно гладить своей огромной ладонью.
— Вот и жаркое, — сказал подошедший сзади матрос Дмитрий.
Настя испуганно поглядела на Дмитрия и перевела глаза на Ковалева.
— Не дадим, не бойся! — сказал матрос. — Это он шутит.
— А если буря будет? — спросила девочка, — страшная-престрашная, заиньку захлестнет волной?
— Мы его тогда в каюту к деду занесем, — утешал ее Ковалев.
— Ковалев! — раздался голос хозяина, — Дмитрий! Шлюпку на палубу!
Ковалев быстро сунул зайца обратно в ящик и пошел исполнять приказанье.
Настя теперь не отходила от Ковалева. Ей казалось, что Ковалев главный:
такой громадный и за зайчика заступился.
Шлюпку вытащили и вверх дном уложили на палубе поверх черепицы.
Вот жарким дыханьем пахнул с берега бриз. Судно ожило. Все зашевелились. Матросы взялись за коромысло ручного брашпиля и, поругиваясь и отдуваясь, выкатили якорь. Поставили паруса, и «Два друга» медленно прокатилось в ворота порта. Бриз усилился и ходко гнал судно вдоль берега.
Вот уже далеко за кормой остался красный глаз маяка. Усталые люди спешили в койки.
Ковалев стоял на руле.
— Смотри, Гришка, за ветром! «Ненадежная погода», —говорил ему боцман.
Старик поглядывал за борт, стараясь на глаз определить ход судна.
— Чуть что, буди меня, Коваль, — сказал он, оглядывая небо и паруса. — Дойдем до мыса, непременно разбуди. Я пойду, сосну.
И боцман зашагал усталыми ногами к кубрику.
Ковалев остался один. В отворенный люк хозяйской каюты он видел, как грек что-то писал в засаленной счетной книге.
Обе пассажирки спали тут же на узкой койке. Настя улыбалась во сне.
«Эта зайца своего видит, — подумал Ковалев, — а дед все пятак: считает».
В это время ветер вдруг прервал свое дыханье, судно выпрямилось, перевалилось на другой борт и стало качаться тяжелыми и широкими размахами.
Но снова подул с берега бриз, и судно, прилегши на правый борт, побежало по-прежнему.
Ковалев беспокойно оглянул горизонт. Справа всходила полная луна. Ее диск двумя узкими полосками перерезывали облака. Небо посветлело, и на нем темным силуэтом вырисовывались паруса судна. Но Ковалев не отрывал глаз от той части горизонта, откуда выплывала луна. Он стал следить за облаками и ясно увидал теперь, что они идут навстречу ветру, подымаясь из-за горизонта вместе с луной.
Бриз усилился, и судно побежало быстрей. Ковалеву казалось, что оно
спешит скорее в порт, как конь тянется к дому, чуя опасность. Теперь рулевой весь напрягся и чутко прислушивался. Вдруг его ухо уловило какой-то шум, как будто отдаленный гул толпы. Шум приближался, усиливался и скоро обратился в яростный рев.
— Хозяин, — закричал Ковалев, — шквал идет с подветра!
Грек оглянулся.
— Тридцать девять и сорок пять, тридцать девять и… ах, черт! — сказал он и опять повернулся к столу.
Ковалев опрометью бросился к кубрику.
Шум рос. Теперь уже казалось, что бешеная толпа с ревом несется на судно.
— Хлопцы, хлопцы! — заорал Ковалев в люк. — Шквал идет!
Сонное лицо боцмана показалось из люка.
— Чего орешь? — бормотал он спросонья.
— Шквал! — крикнул Ковалев, нагнувшись к самому уху старика. — Все наверх!
Но он не успел кончить, как резкий порыв ветра налетел на судно, выстрелом рванул по парусам, и «Два друга» стремительно повалилось на левый борт. Ковалев не удержался на ногах и полетел в люк, увлекая за собой по трапу боцмана. На палубе загрохотала, зазвенела черепица, гулко стукнула о борт покатившаяся шлюпка, что-то трещало, лопалось и стонало, казалось, все судно рассядется надвое; волной хлынула вода в люк кубрика.
Шквал сделал свое дело и понесся дальше.
Все это совершилось мгновенно, никто не успел опомниться и что-нибудь сообразить. Сонные люди попадали с коек. Послышалась испуганная ругань, проклятья. В темной тесноте, по колено в воде, обезумевшие люди барахтались, наступали друг на друга, выли, ругались и молились. Ушибались об упавшие сундуки, путались в мокрых одеялах, давили друг друга, в ужасе, в смертельном страхе ища дорогу к выходу. А выхода не было.
— Стой! — вдруг покрыл все голоса окрик Ковалева. Обезумевшие люди на мгновенье замолчали, и стало слышно, как спокойно плещет вода в борт опрокинутого судна.
— Нас перекинуло, — сказал Ковалев, воспользовавшись минутой молчанья, — мы не пошли подзаныр*: вон как зыбь в борт бьется.
* На дно, под воду.
— Давай топор, — крикнул матрос Христо, — руби дно!
Все бросились искать топор. Но это было нелегко в этом мокром хаосе.
Руки судорожно хватались в темноте за всякую палку, принимая ее за ручку топора. Мешал двигаться висевший сверху привинченный к палубе стол, тряпье, мокрые подушки, путавшаяся в ногах веревка.
— Есть, есть! — закричал Дмитрий, ухватив наконец топор.
— Повыше, повыше рубайте, — молил боцман, — вот тут!
Но в темноте никто не видал, куда он показывал. Вмиг сломали ящик-койку, которая преграждала путь к борту.
Ковалев взял ощупью из рук Дмитрия топор.
— Рубай, рубай скорее, Гришка! — кричали люди. Все знали силу Ковалева.
Топор застучал, щепки летели и били в лицо, но все старались протиснуться ближе.
— Давай мне! — крикнул Христо, заметив, что Ковалев устал.
И так, передавая топор из рук в руки, люди по очереди, что было силы, колотили топором, попадая в нарубленное место.
А опрокинутое судно плавало: находившийся внутри воздух не успел выйти, так внезапно его перевернуло. И этот-то воздух и держал судно на поверхности.
В кубрике становилось заметно душно. Запыхавшиеся люди часто дышали и спешили прорубить выход на волю к свежему воздуху. Они боялись задохнуться и каждую минуту думали, что вот-вот судно начнет погружаться под воду.
Ковалев рубил в свою очередь. Он бил топором из последних сил и слышал по звуку, что немного уже оставалось. Сейчас будет дыра. Вот она. Лунный свет пробивался звёздочкой сквозь маленькое отверстие. Ковалев перевел дух и хотел крикнуть товарищам, что уже виден свет. Он слышал тонкий свист прорвавшегося через дырку воздуха. Ковалев приставил к дыре мокрый палец: нет, из дыры не дуло. Куда же идет воздух? Ковалев понял, что воздух не входит в каюту. А ведь слышно, как он идет! Значит, вон из каюты выходит воздух?.. И вдруг все сообразил. Их каюта, как опрокинутый вверх дном пустой стакан: если его пихать в воду, то воздух в стакане не даст войти воде. Но если в дне такого стакана сделать дырку, то воздух уйдет через нее, и весь стакан заполнит вода.
— Дай топор! — кричал Дмитрий.
Он шарил в темноте руки Ковалева.
— Да давай же скорей! — кричали кругом.
Но Ковалев быстро схватил плававшую под ногами щепку и забил ею отверстие.
— Стой, хлопцы! — кричал Ковалев. — Не руби!
Дмитрий вырвал из его рук топор. Ковалев знал, что Дмитрий сейчас ударит, и поймал его за руку.
— Стой! Ударишь — пропали все!
— Рубай! — кричал боцман.
— Нет! Воздух уйдет! — выкрикивал Ковалев, удерживая руку Дмитрия, — вода снизу через люк напирает… ее воздух сюда не пускает… Дыра будет… потонем, как мыши… Сюда вода зайдет.
Все замолчали.
— Вот! — Ковалев выдернул на время щепку из отверстия и, поймав в темноте чью-то руку, поднес ее к дырке.
— Верно! — сказал голос боцмана.
— Все одно, рубай! — кричал Христо.
— Хлопцы, — сказал Ковалев, и все почувствовали, что он что-то важное скажет, и замолкли, — сейчас на воле будем. Вот он люк, я ногой нащупал.
Давай веревку, я поднырну, а вы по веревке за мной.
Христо торопливо стал совать ему в руку конец веревки. Ковалев сорвал с себя мокрую одежду, быстро сделал на конце веревки петлю, надел ее через плечо и исчез под водой. Бьет проклятая веревка по ногам, мешает плыть; обо что-то острое ткнулся Григорий головой, помутилось на минуту в мозгу, но он все гребет руками. Вот он борт — Ковалев стукнулся в него теменем. Не хватает воздуху — хоть водой дохни. А там внизу чуть светлей: это пробивается лунный свет через воду. Сбросить бы петлю — вмиг на воле. Но Ковалев изо всей силы дернул веревку к себе и нырнул под борт. Вот уж на той стороне. Оттолкнулся из последних сил ногами от борта — грудь рвется, горло сжимает, вот-вот дохнет водой.
— Ну, на воле! Вот дохнул-то! — Огляделся Ковалев. Уж поднявшаяся луна ярко освещала спокойное море. Легкий ветер тянул к берегу. Как брюхо огромного чудовища, чернело дно опрокинутого корабля. Обломки мачт и реи с парусами плавали тут же на оборванных снастях. Ковалев подплыл к рее и закрепил на ней свою петлю. Держался за рею и только дышал. Он сейчас ни о чем не думал, а глотал воздух, цену которому узнал только теперь.
Странно было думать, глядя на огромный опрокинутый корпус судна, что там внутри копошатся и рвутся на волю живые люди.
Через несколько секунд показалась на поверхности воды голова Христо, а за ним вынырнули остальные. Шлюпка, полная воды, но целая, плавала неподалеку, запутавшись в снастях. Матросы подплыли к ней.
Ковалев направился на обломке реи к корме, откуда раздавались глухие удары.
— Рубят, ей богу, рубят! — крикнул Ковалев.
Матросы как попало отливали воду из шлюпки и не слушали.
Ковалев достал конец веревки из воды, сделал опять петлю, надел по-прежнему через плечо и нырнул под судно. Нащупал под водой люк в хозяйскую каюту.
А там и в самом деле рубили. Хозяин-грек отчаянно работал топором, силясь прорубить выход через дно.
Все вздрогнули в капитанской каюте, когда услыхали голос Ковалева.
— Брось рубить! Пропадешь! — кричал он греку и хотел впотьмах схватить его руку.
— Оставь! — заорал грек. — Убью!
Ковалев наскоро закрутил свою петлю за стол.
В темноте он нащупал женщину. На руках у нее Настя.
— Давай девочку, а сама за нами по веревке — ныряй под судно.
— Ой, ой! — закричала женщина. Но Ковалев вырвал из ее рук девочку, сгреб под мышку. Одной рукой зажал ей рот и нос, а другой взялся за веревку.
Перебирая веревку одной рукой, он вынырнул с Настей около реи.
Матросы подплывали на шлюпке, пробираясь между обломками снастей. Вслед за Ковалевым вынырнула и женщина.
Все уселись в шлюпку.
Удары изнутри корабля все яснее и яснее слышались, прерывались на минуту — Видно, старик переводил дух — и снова гукали в дно.
— Могилу себе рубает, — сказал Ковалев. — Дорубится и поймет.
Шлюпка стояла у борта, откуда слышались удары.
Все молчали и ждали. Вот уж совсем близко бьет топор.
— Заткни дырку, могилу себе рубаешь! — кричал Ковалев. Христо что-то часто кричал по-гречески.
— Ныряй, хозяин, под палубу! — кричал Дмитрий.
Но старик или не понимал, или не слышал: рубил и рубил.
И вдруг послышался свистящий вздох. Это из невидимой дырки выходил воздух.
Удары топора бешено забарабанили по борту. Мелкие щепки летели наружу.
— Ай-ай, дедушка, дедушка! — крикнула Настя.
Вдруг стук сразу оборвался. С минуту все в шлюпке молчали.
— Ну, аминь, — сказал Ковалев, — пропал старик.
Женщина вдруг вскочила, вырвала из рук Дмитрия черпак и в отчаянии застучала по дну судна. Ответа не было.
— Отваливай! — скомандовал Ковалев.
Шлюпка отошла. Легкий ветер гнал ее к берегу и помогал гребцам.
— Чего ты, Настя? — спросил Ковалев.
Девочка плакала.
— А заинька, где заинька?
Не плачь, — утешал матрос, — мама другого купит.
Шлюпка медленно двигалась, гребли чем попало: весла пропали, их не нашли.
— Вон, вон что-то! — вдруг крикнула Настя.
Все поглядели, куда указывала девочка. Черное пятно маячило на воде справа.
Подошли. Ящик плавал, слегка погрузившись в воду. Ковалев засунул руку и достал мокрого, но живого зайца.
— Заинька, вот он, заинька! — крикнула Настя и стала заворачивать зайца в мокрый подол.
— Вот ведь: скотина бессмысленная спаслась, а человек пропал, — сказал Дмитрий и оглянулся на блестевшее на луне осклизлое брюхо корабля.
Гребцы налегли: всем хотелось поскорее уйти от погибшего судна. Каждому чудилось, что грек еще стучит топором по дну.
Через час шлюпка с пассажирами пристала к берегу.
Все невольно оглянулись на море. Но там уже не видно было опрокинутого судна.
«Компас».
Б.С. Житков.
Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами набит — стать негде. Придет пароход — вся команда высыпет на берег, и остается на пароходе один капитан с помощником, механики.
Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили. А пароходчики не сдавались — посидите голодом, так небось назад запроситесь! Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал. Вполголода сидели моряки, а не сдавались.
Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат.
Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет?
Алешка Тищенко говорит:
— Нет. Не сдадутся пароходчики, ничто их не возьмет. У них денег мешки наворочены. Мы вот чай пустой пьем, а они…
Подумал и говорит:
— А они — лимонад.
А Сережка-Горилла рычит:
— Кабы у них с этого лимонаду пузо не вспучило. Тридцать дней хлопцы держатся, пять тысяч народу на бульваре всю траву задами вытерли.
А Тищенко свое:
— А им что? Коров на твоем бульваре пасти? Напугал чем!
И ковыряет со злости стол ножиком.
Тут влетает парнишка.
Вспотелый, всклокоченный.
Плюнул в пол, хлопнул туда фуражкой, кричит:
— Они здесь чай пьют!..
— Лимонад нам пить, что ли? — говорит Тищенко и волком на него глянул.
А тот кричит бабьим голосом:
— Они чай пьют, а с «Юпитера» дым идет!
Тищенко:
— Нехай он сгорит, «Юпитер», тебе жалко?
— С трубы, — кричит, — с трубы дым пошел!
Тут мы все встали, и Сережка-Горилла говорит:
— Это не дым идет, а провокация.
Парнишка плачет:
— Черный! Там дворники под котлами шевелят. Пошли!
Выскочили мы, пошли к «Юпитеру».
Верно, из пароходной трубы шел черный дым, а кругом — и на сходне, и на пристани, и на палубе — кавалеры в черных тужурках. Рукава русским флагом обшиты, и на поясе револьверы. Не подойти.
— Союзники русского народа, — объясняет парнишка.
Будто мы не знаем, что такое «союз русского народа» — полицейская порода.
Когда мы на бульвар пришли, только и разговору, что про «Юпитер». Стоит народ, и все на дым смотрят.
Взялся капитан с дворниками в рейс пойти, сорвать матросскую забастовку. Капитан — из «русского народу», и охрану ему дали: двадцать пять человек. Дворники не дворники, а уголь шевелят здорово. На руль помощников капитан поставит, в машину — механиков…
— Очень просто, что снимутся, — говорит Тищенко, — а в Варне заграничную команду возьмут — и пошел.
Сережка вдруг оскалился, говорит:
— Не пустим!
— Ты ему соли на корму насыпь, — смеется Тищенко.
— Знаем, как насолить, — говорит Сережка. — Пойдем… — И толкает меня под бок.
Вышли мы из толпы.
Сережка мне говорит:
— Ты не трус?
— Трус, — говорю.
Он помолчал и говорит:
— Так вот, приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около трапа тебя ждать буду. И никому — ничего.
Пальцем помахал и пошел прочь.
Чудак!
Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят, и от пристани на воду густая тень ложится — ничего не видать под стенкой.
Дошел до трапа, на ступеньках сидит Сережка-Горилла. Сел я рядом.
— Что, — спрашиваю, — ты, дурак, надумал?
— Полезай, — говорит, — в тузик вон у плота, дорогой обмозгуем.
Рассмотрелся, вижу плот и тузик.
Пошел я по плоту, — не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как на доску, и полетел в воду. Самому смешно: шинель вокруг меня венчиком плавает, и я — как в розетке.
А вода весенняя, холодная.
Я в туз. Пока вылез, хорошо намок.
Разделся я до белья — и холодно и смешно. Стал грести, согрелся.
— Ну, — говорит Серега, — начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на
«Юпитере» путевой компас из нактоуза выверну и тебе в мешке спущу.
— А как подойдем? Трап ты спросишь у охранников?
— Нет, — говорит, — там угольная баржа о борт с ним стоит, какого-нибудь дурака сваляем.
— Сваляем, — говорю.
И весело мне стало. Гребу я и все думаю, какого там дурака будем валять. Как-то забыл, что «союзники» там с револьверами.
А Сережка мешок скручивает и веревку приготавливает.
Обогнули мол. Вот он, «Юпитер», вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица.
Гребу смело к пароходу.
Вдруг оттуда голос:
— Кто едет?
Ну, думаю, это береговой, — флотский крикнул бы: «Кто гребет?»
И отвечаю грубым голосом:
— Та не до вас, до деда.
— Какого деда там? — уж другой голос спрашивает.
А на такой барже никакого жилья не бывает, никаких дедов, и всякий гаванский человек это знает.
А я гребу и кричу ворчливо:
— Какого деда? До Опанаса, на баржу, — и протискиваю туз между баржой и пароходом.
Сережка окликает:
— Опанас! Опанас!
С парохода помогают:
— Дедушка, к вам приехали!
Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошел в нос. А нос палубой прикрыт.
И говорю громко:
— Дедушка, дедушка, это мы. Какой вы, к черту, сторож! Вас палкой не поднять, — и шевелю уголь ногой.
Смотрю — и Сережка лезет ко мне.
Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю:
— Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами.
Сережка, дурак, смеется. А с парохода говорят:
— Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим.
И затопали по палубе.
Сережка говорит мне:
— А дурак ты, дедушка, ей-богу, дурак!
Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут.
Я скорей к ним.
К мокрому белью уголь пристал — самый подходящий вид у меня сделался, это я уже при фонаре заметил.
Сидим мы с фонарем под палубой и вполголоса беседуем.
Я все шамкаю.
— Лезь, — шепчет Серега, — в туз, а как уйдут с борта — стукни чуть веслом в борт.
Я полез в туз.
Вдруг Серега громко говорит:
— Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка?
А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза:
— В носу, в носу вода!
— Так заткни, чтоб не вытекла! «Не тебя спрашивают», —говорит Серега.
На борту засмеялись. А Серега зашагал по углю в корму. Потом вернулся.
Опять прошел на корму, и все смолкло.
Смотрю — один только человек остался у борта.
— Эй, — говорит, — фонарь-то потом верните.
И отошел. Стало тихо.
Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу.
Бережно, но четко: стук!
И тут заколотилось у меня сердце.
Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца своего, ничего не слыхал.
Глянул вверх — через щели в барже светит фонарь.
Прошел человек по палубе.
Перегнулся через борт и спрашивает, как начальник:
— Это что за лодка?
А я чувствую, что скажу слово — голос сорвется. Молчу.
Он опять. Крикнул уже:
— Что это за лодка? Эй, ты!
Тут ему кто-то из ихних ответил:
— Это сюда, на баржу, к старику, свои приехали.
— Ага, — говорит и отошел.
Опять стало тихо. Я уж вверх не гляжу, смотрю по борту парохода.
Вдруг что-то вниз ползет серое по черному борту.
Я замер. Дошло до воды — стало.
Мешок.
Вся сила ко мне вернулась.
Не брякнул я, не стукнул. Протянулся тузом по борту вперед, ухватил мешок — здорово тяжелый — и осторожно опустил в туз.
В это время туз качнуло; глянул — Сережка уже стоит на корме.
Он по той же веревке слез, на которой и мешок опустил.
Я взялся за весла и стал потихоньку прогребаться вперед.
В это время с парохода кто-то крикнул:
— Эй, дед, фонарь давай! Заснул?
И мы слыхали, как кто-то спрыгнул на баржу.
Я чуть приналег посильнее.
Фонарь стал метаться по барже.
На пароходе закричали, заголосили.
Бах, бах! — щелкнули два выстрела.
— Эх, навались!
Мы уже огибали мол.
Сережка оглянулся и сказал:
— Шлюпка за нами — навались!
Я рванул раз, два — и правое весло треснуло, я повалился с банки.
Вскочил, смотрю — Сережка гребет по-индейски обломком весла; как он успел на таком ходу ухватить обезьяньей хваткой обломок весла — до сих пор не пойму.
Мы завернули за мол в темную полосу под стенкой и забились между большим пароходом и пристанью, как таракан в щель.
Мы видели, как из-за мола вылетела белая шлюпка.
Гребли четверо. Гребли вразброд, бестолково.
Орали и стреляли.
Через полчаса мы прокрались под стенкой к своей пристани.
Наутро пришли мы с Серегой на бульвар.
Еще пуще раздымился «Юпитер».
— Снимается, снимается анафема, — говорит Тищенко. — Капитан там аккуратист — все уж в порядке.
А тут сбоку подбавляют:
— Лиха беда начать — все пароходы вылезут. Наберут арапов, охрану поставят — и айда. Завязывай!
Тут какой-то вскочил на скамейку и начал:
— Товарищи! Не надо паники. Сотня арапов весны не делает, — и пошел и пошел.
А мы с Сережкой переглядываемся.
Снялся «Юпитер». Вышел из порта.
Ну, думаю, через полчаса пойдет капитан курс давать, глянет в путевой компас…
Погудел народ и приуныл. Сели на землю и трут затылки шапками. Всем досада.
Мы с Сережкой ушли, так никому и слова не сказали.
Зашли в трактир, чаем пополоскались.
Дружина прошла строем, что на охране парохода была.
Серьезно идут, волками по сторонам смотрят.
Часа три прошло.
Вдруг вой с бульвара, да какой! Ну, думаем, полиция орудует на бульваре.
Бросились бегом.
Смотрим — все стоят, в море смотрят и орут.
А это «Юпитер» идет назад в порт. Увидал его народ, вой поднял.
А Серега мне говорит:
— Смотри же, ни бум-бум, чтоб никто ничего!
Я так до сего времени и молчал.
Ну, теперь уж и сказать можно…
Скачать текст
